Мальчик, которого растили как собаку - Страница 73

Пытаясь понять, могут ли эти порезы иметь связь с медицинскими проблемами Эмбер, я спросил у Джил, не случилась ли недавно что-нибудь такое, что могло расстроить Эмбер. Она немного задумалась, потом закрыла рот руками, как будто хотела сдержать крик. Оказалось, что за ночь до происшествия позвонил один из бывших партнеров Джил — Дуэйн. Джил порвала отношения с Дуэйном восемь лет назад, обнаружив, что он неоднократно насиловал ее дочь, это началось, когда девочке было девять лет, и продолжалось не один год. Эмбер ответила на телефонный звонок в ночь перед госпитализацией. Дуэйн успел сказать, что хотел бы прийти, прежде чем Джил взяла трубку и сказала ему, что ни она, ни ее дочь не хотят иметь с ним ничего общего.

Множество «порезов», как я скоро узнал от Эмбер, это была история ее травмы. Когда люди, пережившие травму, калечат себя, они вызывают этим отстраненное состояние, подобное реакции приспособления к обстоятельствам, которая была во время самой травмы. Порезы могут быть для них чем-то успокаивающим, потому что помогают уйти от тревоги, вызванной вернувшимися травматическими воспоминаниями или просто трудностями повседневной жизни. В случаях отстранения, как мы уже это обсуждали, человек до такой степени отдаляется от реальности, что двигается как во сне, когда ничто не кажется реальным, и он почти не чувствует эмоциональную или физическую боль. Эти ощущения связаны с высвобождением большого количества эндогенных опиоидов, этих естественных героиноподобных веществ, которые убивают боль и создают успокаивающее чувство дистанцирования от беды. Исследования на крысах показали, что, когда животные обездвижены — это для них крайне стрессовая ситуация — их мозг буквально затапливается эндогенными опиоидами, такими как эндорфины и энкефалины. Люди, которые ведут жизнь, связанную с угрожающими обстоятельствами, часто описывают состояние «отключения», «нереальности» и онемения, подобное тому, которое вызывают опиоидные наркотики. Эндорфины и энкефолины — это интегральная часть стрессовой системы, с их помощью мозг подготавливает тело к тому, чтобы справиться с физической и эмоциональной болью.

Мне пришло в голову, что сейчас физиологическое состояние Эмбер очень напоминает состояние человека после передозировки героина, но, в отличие от большей части жертв передозировки, она сама дышала. Принимая во внимание ее членовредительство и неожиданный контакт с насильником, случившийся за день до того, я подумал: могло ли это быть крайне выраженной диссоциативной реакцией, которая, в сущности, вынудила ее мозг использовать свои собственные опиоиды.

Когда я впервые поднял вопрос о подобной возможности, доктора скорой помощи посчитали мои слова абсурдом. Даже я должен был признать, что никогда не слышал о подобных случаях. Однако я знал о лекарственном противоядии, которое можно использовать при передозировке опиоидов, это наркотик, называемый «налоксон» (Naloxone), и он вполне безопасен. В нашей клинике мы также используем сходный, но более длительно действующий наркотик, называемый «налтрексон» (Naltrexone), для помощи детям, склонным к продуцированию диссоциативных состояний, когда они встречаются с чем-то, относящимся к пережитой травме. После того как Эмбер пролежала без сознания еще несколько часов и никакие тесты не помогли объяснить ее состояние, доктора решили попробовать «налоксон».

Как происходит и при обычных случаях передозировки опиоидов, результаты были очень быстрыми. Через девяносто секунд после инъекции Эмбер моргнула, пришла в себя, через несколько минут села и спросила, где она. Поскольку скоро я узнал о ее жизни больше, моя теория, что ее симптомы были свидетельством диссоциативной реакции на травматические воспоминания, оказалась самым правдоподобным объяснением и потери сознания, из-за которой она попала в больницу, и ее реакции на налоксон.

Ночь Эмбер провела в больнице под наблюдением врачей. На следующее утро я пришел повидать ее. Когда я пришел, она уже не спала и сидела в кровати. Она рисовала и что-то писала в тетрадке. Я представился, сказав:

— Я видел тебя вчера, но уверен, что ты меня не помнишь. Ты была немножко не в себе.

— Вы не похожи на доктора, — сказала она, оглядев меня и обратив внимание на мою футболку, джинсы, сандалии, но не на белый халат. Она, видимо, была подозрительной. Но при этом казалась уверенной в себе; и она немедленно вернулась к рисованию.

Я попытался украдкой взглянуть на ее работу. В тетради были сложные конструкции, напоминающие старинную каллиграфию. Вокруг уголков каждой страницы были нарисованы какие-то змеевидные создания. Она перехватила мой взгляд и медленно закрыла свою тетрадь. Это был интересный способ одновременно прятать и открывать: она повернула тетрадь ко мне, так что я мог легко видеть страницы, пока они постепенно скрывались под обложкой. Итак, она хочет разговаривать, подумал я.

— Я немного говорил о тебе с твоей мамой, — сказал я. — Она очень любит тебя, но беспокоится. Она думает, что, возможно, будет полезно для тебя поговорить с кем-то о том, что случилось с тобой давно.

Я замолчал, давая ей время переварить то, что я сказал. И слушал.

— Вы понравились моей маме, — ответила она, глядя мне прямо в глаза. Затем слегка отвернулась и как будто задумалась. Может быть, она боялась, что мать привела в ее жизнь еще одного мужчину, который может причинить ей боль? Возможно, она, как моя первая пациентка Тина, не верила всем мужчинам? Возможно, какая-то часть ее мозга ненавидела всех мужчин, которые нравились ее матери? Может быть, мне следовало отправить к ней одну из наших женщин-клиницистов? И все же мой инстинкт говорил мне, что у нас с ней все будет хорошо. В конце концов, со временем, она будет очень нуждаться в том, чтобы имеющиеся плохие ассоциации с мужчинами уступили место воспоминаниям об общении с кем-то честным и предсказуемым, чтобы она понимала, что возможны безопасные нормальные отношения.